Fotoğraf: Kemal Cengizkan
Перевод Софьи Загребиной
Дедушка Димитрис
Думаете, я
радовалась?.. Когда пришло время выбирать тему для докторской
диссертации, меня замучила бессонница, а когда все же удавалось
уснуть, снились мне кошмары. Но страхи оказались напрасны: я выбрала такую
тему, с которой, как мне казалось, легко справлюсь. Если не вдаваться в
подробности, то звучала она так: «Греко-турецкий обмен населением после
Лозаннского мира».
«Послушай, землячка, — сказал
мой
научный руководитель, профессор Кеворкян, — тема эта
уже избита, кто только о ней не писал. Пишешь диссертацию — не иди по пути наименьшего сопротивления. И не думай, что
раз мы с тобой земляки, то тебе будут поблажки».
Не переживайте,
профессор. Я вас не опозорю.
Когда я узнала, что мой научный
руководитель — профессор
Кеворкян, я страшно испугалась: а вдруг этот дружелюбный на вид пожилой армянин заставит
меня расплачиваться за все грехи моих предков?
Однако и эти опасения
не оправдались. Здесь, на другом краю света, в Канаде, мы мгновенно почувствовали
расположение друг к другу, как это бывает с людьми, встретившими земляков на
чужбине. Как только профессор узнал, что я турчанка, мы тут же перешли на
турецкий.
«Здесь трудно найти
человека, знающего этот язык, — говаривал он, а затем, подмигнув, прибавлял: - Имей в
виду,
милая моя,
свою диссертацию ты будешь писать не на турецком, а на английском!»
Как только мы
определились с темой, профессор заявил:
- Это дело надо
отпраздновать!
Я не из тех, кто отказывается
от таких предложений. И мы с профессором отправились в греческую таверну.
Налегая на закуски,
которые подали к узо[1], я сказала:
- Принято
считать, что обмен населением происходил лишь на основании этнической принадлежности, но на самом
деле там было много любопытных исключений.
- Например? —
спросил профессор Кеворкян.
- Спора нет, на
историческую родину принуждали возвращаться анатолийских православных греков и
турок-мусульман, проживавших в Греции. Однако среди тех, кого депортировали из
Анатолии, были люди, которые, хотя и исповедовали православие, но совершенно не
понимали греческого — даже Евангелие у них было на турецком. Есть основания
утверждать, что они вели свой род от тюрок, пришедших в Анатолию еще до
сельджуков и принявших христианство. Были похожие примеры и с другой стороны – среди тех, кого депортировали из Греции в Турцию.
Когда я, увлекшись, принималась изъясняться длинными витиеватыми фразами, профессор обычно ограничивался
короткими комментариями, но порой не мог удержаться от вопросов, хотя и знал, что это ловушка: отвечая на них, я
вечно углублялась в мельчайшие подробности, от которых ему становилось
скучно.
- В этом вопросе я
не очень силён. Ты точно знаешь?
- Конечно, профессор. Моя
семья ведь тоже из переселенцев.
- Что ж, это,
несомненно, поможет тебе при работе над диссертацией.
Я уже собиралась
продолжить свою лекцию, но профессор всем своим видом словно умолял: «Хватит,
милая девочка, не изводи меня больше. Мы сюда пришли повеселиться, а ты со своей
учёбой и диссертацией...» - и я решила закрыть тему.
С блаженным
выражением на лице (как давно я не ела блюд средиземноморской кухни, как
скучала по ним!) я кивнула: ваша правда, мол, хватит об этом. Потом, подняв
стаканчик с узо, сказала:
— Колесо истории
прошлось и по грекам, и по туркам. Их объединяла история, многовековое
соседство, похожие культуры, общая музыка и кухня, сходный быт. По правде
говоря, разница между греками и турками не больше той, что между ракы и узо.
Как раз в этот момент на сцену вышли музыканты и стали играть одну из тех песен, которые поют на своих языках и греки, и турки. Уловив мелодию, я с самым умилительным выражением на лице стала подпевать на турецком. Профессор тоже развеселился и стал отбивать ритм, постукивая по столу ножом и вилкой.
***
Когда я вернулась в
общежитие, был уже поздний час, глаза слипались.
Прежде чем наконец уронить голову на подушку, я бросила взгляд на две старые фотографии, которые
всегда висели у меня над изголовьем. На одной была маленькая я вместе с
дедушкой. На другом снимке, ещё более старом, пожелтевшем от времени, фотограф
запечатлел двух юношей. Молодые люди, улыбаясь, позировали у салоникской
Белой
башни, а позади них висела растяжка с надписью «На память о Салониках»,
выведенной по-османски, арабской вязью. Звали юношей Мехмет и Димитрис.
Оба
они были из семей, вынужденных переселиться на историческую родину: одна семья — из Греции, другая — из Анатолии.
Впрочем, мой дедушка себя переселенцем не считал. «Я домой вернулся, внученька, — бывало,
говорил он мне. — Какой же я переселенец?».
Тогда я еще не понимала, о чём
он говорит.
Как-то раз, разбираясь в шкафу, я нашла в одной
коробке несколько фотографий, в том числе и ту самую, и спросила, кто эти молодые люди. Дедушка
ответил уклончиво; от бабушки и родителей я тоже добилась немногого. На фото дедушка
и его давний приятель, вот и всё.
Вообще-то я уже тогда должна
была понять, что что-то не так – по тому, как дедушка временами впадал в
задумчивость, бормотал себе под нос, когда был в комнате один, и вздыхал.
Впрочем, нельзя сказать, что я совсем ничего не подозревала.
Мне было пятнадцать лет, когда я узнала
дедушкину великую тайну. Видимо, он решил, что я уже достаточно
взрослая для того, чтобы узнать и сохранить её. В тот день мы с бабушкой и
дедушкой сидели в саду, как вдруг дедушка сказал мне: «Послушай, я тебе кое-что
сейчас расскажу» и начал свой рассказ. Сначала я подумала, что он меня разыгрывает — дедушка был завзятым шутником. Я ему не
поверила, сказала, что всё он выдумал. Но бабушка подтвердила дедушкины слова, и я убедилась в
том, что это была вовсе не шутка. Впоследствии я множество раз просила снова рассказать ту историю: мне она казалась волшебной
сказкой и никогда не надоедала.
Мне, пятнадцатилетней девчонке, она казалась
захватывающей и увлекательной. Она поглотила меня целиком: целыми днями
я с восторгом ходила за дедушкой по пятам и восхищённо на него смотрела. В моих
глазах он был героем, который отправился навстречу невероятным приключениям ради
любимой. Бывало, пристану к нему:
— Дедушка, ну расскажи!
— Опять ту
историю? Внученька, я ведь её столько раз уже рассказывал, неужто тебе не
надоело?
— Всё равно
расскажи!
Дедушка сначала делал вид, что ничего говорить не будет, а затем принимался рассказывать свою историю во всех подробностях, будто в первый раз.
***
- Очень трудно было
начинать новую жизнь: трудно было бросить свою прекрасную, такую знакомую родину и отправиться не по
своей воле в неизвестность, навстречу судьбе...
Каждая история о переселении
в чужие края полна печали. Не хотят люди отрываться от своих корней, от родной
земли, от соседей своих...
Переселение... Бегство... Чужбина… Разлука.
Не то чтобы я был
очень верующим. Деревенский поп вечно меня ругал, что я в церковь не хожу.
Да и греческого языка
мы, внученька, не знали.
И когда нас решили
отправить в Грецию, мы растерялись.
Как-то раз к нам в
дверь постучали офицеры. Дескать, мы вас в Грецию отправим, а сюда приедут из Греции
мусульмане, собирайте вещи, готовьтесь. А мы им: зачем нас везти, нам и на родине хорошо, здесь христиане
и мусульмане рядом живут, никто ни с кем отродясь не ссорился, мы друг друга
любим и уважаем. А офицеры нас и слушать не хотят: ничего, мол, не знаем, делаем, что
приказано.
Велели много вещей с собой
не брать: всё, что увезти не можете (и скотину тоже) или продайте, или соседям
оставьте.
Мы сначала не
поверили, говорим: «Быть того не может»; оказалось, всё взаправду. Мы потихоньку вещи
собрали, всё приготовили. Позади оставили свой дом, виноградник, сад, колодец,
скот, урожай, могилы предков; попрощались с соседями, и со слезами на
глазах, с пожитками за спиной отправились в путь.
Сперва добрались на
ослах и телегах до Муданьи. Оттуда на пароходе доплыли до Текирдага. Там пожили
немного, потом на поезде в Салоники...
Бросили свою
прекрасную родину и приехали на чужбину.
Из Салоников нас
отправили в один городок, там поселили в семье мусульман. Дом у них
был двухэтажный, один этаж они освободили для нас, а на другом сами жили.
Долгое время не могли
мы друг к другу притереться, особо не разговаривали, разве что доброго утра друг
другу желали. И дело не в том, что мы говорили на разных языках. В нашей-то семье,
кроме турецкого, других языков не знали, а хозяева дома, как рассказал сосед,
кроме турецкого, ещё немного говорили на урумском[2].
Всё у нас с ними
было общим — кухня,
ванная, уборная. Водопровода в доме не было, воду таскали вёдрами из
колодца в саду.
На второй день, как
мы прибыли, подошла ко мне мать и вручает ведро и кувшин: сходи-ка, мол, узнай,
где здесь колодец, да принеси воды. Я с кувшином и ведром в руках пошёл в сад, думал
спросить у кого-нибудь, где колодец. И первой, кто мне встретился, была Айше,
младшая дочка соседей. Её мать хозяйке нашего дома сестрой приходилась…
Сошлись мы и не
можем глаз друг от друга оторвать. Я сначала и слова сказать не мог, всё нутро
жар охватил: оказалось, любовь с первого взгляда...
Потом я взял себя в
руки, спросил, где колодец. Она мне: «Давай я тебе покажу». Прошли мы по большому
саду меж фруктовых деревьев и оказались в углу сада у колодца. Айше мне помогла:
вместе мы набрали колодезным ведром воду, а затем наполнили из него кувшин и ведро, что
я принёс.
Айше сорвала с дерева два инжира и один протянула мне.
— Знаешь, я этому
дереву завидую, — сказал я.
— Почему?
— У него корни такие
крепкие — не вырвешь его из земли, никак не пересадишь. То ли дело мы...
Я посмотрел ей в глаза. Айше глядела на меня с
любопытством, и эти самые красивые глаза, что я видел за всю свою жизнь, были
полны печали.
— Мы тоже думали, что
прочно пустили корни на родине, а нас оторвали от неё, и вот мы здесь, —
продолжал я.
Она кивнула и сказала:
— Даже птицы
вольны садиться на любую ветку, какую им захочется. Разве можно им
сказать:
«На эту ветку не садись, сядь на ту»?
С того дня я сам
вызывался по воду ходить, чтобы видеться с Айше, и та тоже тоже по воду ходила,
лишь бы меня увидеть. Так колодец стал местом наших встреч. Зато дома у нас
вода всегда была.
Прошло время, мы с
соседями друг к другу привыкли, сблизились. Хоть и были родом из разных стран, а всё-таки жили в
одном доме и делили одну участь. А главное — все мы пострадали ни за что, ни про что.
Иногда по вечерам мы
ходили друг к другу в гости, всё про свою родину друг другу сказывали.
Наши дела были
плохи... Мы никак не могли поверить, что покинули край, где родились,
выросли, нашли первую любовь, что, возможно, больше туда не вернёмся. А соседи наши
пытались нас утешить, отвлечь, но стоило им подумать, что скоро и их ждёт такая
же участь, как на них нападала тоска.
Да, наши дела были
плохи, но и их были не сильно лучше. Чем ближе был час расставания, тем мрачнее
они становились.
Наш суровый с виду, рослый сосед Салим-ага,
отец Айше, резко изменился: стал мягче нравом, а если его что-то задевало, был,
казалось, готов расплакаться. Рано утром, ещё до зари, он уходил из дома,
сначала в мечеть совершить намаз, потом на вершину холма. Но до того он гулял в саду; рассматривал
деревья, прижимался к ним, гладил; подходил к животным в хлеву — коровам, курам, к ослу — и
что-то им говорил, будто прощался. Затем отправлялся на гору. Не осталось, наверно, ни
одного дерева в Караджаове[3], которое он бы не обнял и не погладил на прощание.
Мне тогда было
девятнадцать. У хозяев был сын Мехмет, мой ровесник. Приятели звали его
Мехмет Молчун. Прозвище у него было такое. Очень
мы были с ним похожи и лицом, и ростом, и фигурой.
Соседская дочка
Айше, в которую я влюбился с первого взгляда, приходилась Мехмету двоюродной
сестрой.
Со временем мы с ним
стали такими друзьями, что не разлей вода.
Однажды мы в
очередной раз улизнули из дома, и с другими парнями из нашей деревни, Али-на-Мели,
Йорго Безносым и Бирюком Салихом отправились в Салоники и там крепко напились
ракы. По дороге встретили уличного фотографа, он снял нас с Мехметом. Вот та фотография,
что я тебе показывал, и осталась…Потом сели на берегу моря недалеко от Белой Башни.
Позабыв про поздний
час, вели задушевные беседы. О чём в таком возрасте разговаривают парни? Конечно, о
девушках, будущих жёнах…
Мехмет затянул
песню, затем заплакал. Пьяный ведь был — что с него взять. Оказалось, что
мучила его любовь: полюбил Мехмет девушку-христианку из соседней деревни, звали
ее Элени. А я вот влюбился в Айше, двоюродную сестру Мехмета, но о том никому
не говорил.
Пошли развеять
тоску, а в итоге ещё больше затосковали.
Той ночью, когда мы
вернулись домой, мне пришла на ум шальная мысль: нам с Мехметом
нужно поменяться местами.
Я бы вместе с
семьёй Мехмета вернулся на родину, а Мехмет под моим именем остался бы в Греции, и никому
из нас не пришлось бы покидать родные края и любимых.
Когда сердце
охватывает жар любви, разум обычно отступает в сторонку, но моя голова всё ещё работала…
Я был почти уверен,
что Мехмету моя идея понравится. Уезжать от Элени он не хотел, он и к ее семье
время от времени наведывался в гости. А я? Я ведь не просто хотел Мехмету подсобить, я собирался оставить
родителей, братьев и сестёр, а это непросто. С другой стороны, меня терзала любовь к
Айше и мучила тоска по родине. Голова шла кругом.
Я с трудом дождался
утра,
разбудил Мехмета ни свет, ни заря, рассказал ему свой план. Сперва
он смотрел на меня, ничего не понимая: как это вообще возможно?
А я ему:
— Ну сам посуди, разве мы
не похожи друг на друга? И возраст одинаковый. Откуда чужим людям знать, кто из
нас Димитрис, а кто — Мехмет? Осталось только нашу родню уговорить,
если согласятся, то готово дело.
— Безумная затея! — ответил
Мехмет.
— Ну, брат, на то нам и молодость дана, чтобы
безумствовать!
— А как же наши семьи? Ты что же,
свою родню бросишь?
Расстаться с семьёй было трудно, но другого
выхода не было.
— Послушай,
Мехмет, а если мы в другую страну работать поедем или на службу, мы ведь тоже
оставим родных. Так какая разница? — сказал я.
Похоже, мне удалось
его убедить. Он смотрел на меня так, будто говорил: «Ну и хитрец же
ты!»
— Кручу, верчу,
всех запутать хочу, да? — сказал Мехмет и рассмеялся.
Затем он озорно
хлопнул меня по спине и продолжил:
— Слушай, если мы
это дело соберемся провернуть, тебе надо сделать обрезание. На всякий случай,
вдруг, скажем, в армию пойдёшь. Если там узнают, что ты не обрезанный, тебе
несдобровать.
Я тогда рассмеялся в ответ: да ладно, мол, тебе шутить, но уже потом мы пошли на чужое обрезание, договорились, и меня тайно обрезали. Эх, конечно, это было нелегко, но скрывать правду было куда труднее.
***
Как-то вечером,
когда обе семьи были в сборе, мы раскрыли нашу тайну и всех ошарашили. Сначала родные
были против, но, видя, что мы с Мехметом настроены решительно, сдались.
Наступило время
отъезда. Мы проснулись рано утром. Мехмет запряг лошадей. В телегу мы сложили постельное
белье,
кое-какую посуду и прочие пожитки. Айше взяла с собой корзину с персиками — сказала, мол,
нигде таких вкусных больше не попробуем.
Изрядно утомившись,
мы добрались до Салоников. Там провели пару дней, ждали свой пароход.
Расставаться со своими было тяжко. Вместе
с семьёй Мехмета и семьями его двух тётушек мы сели на знаменитый пароход
«Гюльджемаль» и отправились в Измир.
Вроде именно так я всё
планировал и задумывал, а всё же был в смятении: и радостно было,
и тоскливо. Душа моя металась. Вот я вернулся на родину, вместе с любимой; но на
чужбине остались родные. Смогу ли я снова увидеться с родителями, сёстрами и
братьями? Расставание и возвращение, возвращение и расставание — где одно, там и
другое.
Семья Мехмета, а
точнее, моя новая семья, не знала, куда отправиться жить, где найти дом.
Скитаясь от одного села
к другому, наконец, нашли дом в одном посёлке с семьёй Айше. Месяц я
прожил рядом с ними, и, притворяясь Мехметом, чувствовал себя в безопасности. В
родную деревню я уехать не мог: вдруг меня кто узнает? Тогда не миновать мне
новой высылки в Грецию.
К семье Мехмета я
часто заглядывал.
Со второй частью
плана было посложнее. Непросто было попросить руки дочери Салим-аги, вечно
смурного и сурового силача. Но однажды, придя в гости к семье Айше, я всё же на это
осмелился.
Все опять были ошарашены, но меня в семье любили и относились, как к родному. Сначала они для вида посомневались, потом всё же согласились отдать Айше за меня. Так вот я и женился на двоюродной сестре Мехмета.
***
— Дедушка, я
запуталась. Кто Димитрис, а кто Мехмет?
— Да чего же
тут путаться, внученька? Я был Димитрисом, стал Мехметом, а Мехмет – Димитрисом. Мехмет остался у себя на родине, а я
вернулся на свою.
— Уф, все
равно сплошная путаница. Ладно, а что было дальше?
— А дальше ты
знаешь. Женился я на Айше, любви всей своей жизни, твоей бабушке. У нас появились
дети, а потом и чудесные внучата.
Я посмотрела на
бабушку. Она слушала нас и улыбалась.
— Бабушка,
бабуленька! — сказала я и обняла её. — Дедушка, а что
случилось с настоящим Мехметом?
— Очень
долго мы ничего друг о друге не слышали. Времена были тяжёлые…
Как-то раз к нам в село пришёл человек. Я был в
лавке…
Говорит: «Я Димитрис». Мы столько лет не виделись, но я сразу всё понял, мы
обнялись...Оказалось, он женился на Элени. Она зашла с ним, и их сын тоже. «Посмотри, — говорит, и на
жену с сыном показывает. — Не зря я на родине остался».
Я привёл их к себе
домой. Мехмет
как увидел Айше, бабушку твою, родителей своих, тётю, брата, так и заплакал. Обнялись и
все вместе плакать начали.
Когда они уехали,
мы стали писать друг другу письма, спрашивать, как жизнь. Потом
письма приходить перестали. Через некоторое время написала Элени. Оказалось, во время
немецкой оккупации Мехмет ушёл в партизаны и был ранен в сражении.
Много лет спустя он
снова приехал, на этот раз — с пятилетней дочкой. Говорил с гордостью: «Прогнали мы немцев из наших
краёв!» Показал боевой шрам под рубашкой.
Потом от него опять
не было вестей. Во время гражданской войны в Греции случилась с ним беда. Фашисты
схватили его, бросили в тюрьму. Его родители и брат несколько раз ездили навестить его в заключении. А я поехать не мог.
— Дедушка, а
когда вы в последний раз общались?
— Когда к власти в Греции пришли чёрные полковники[4], мы получили от сына Мехмета письмо. Дескать, Мехмет говорил, что не может вынести такого позора. Однажды утром его сердце остановилось. Перед смертью он говорил обо мне: как долго мы не виделись... Пусть он покоится с миром.
***
Мехмет ли, Димитрис
— не всё ли равно? Дедушка — он и есть дедушка. В моих глазах он был героем, который отправился навстречу
невероятным приключениям ради любимой. Он любил и мою бабушку, и свою родину. А «другой» Димитрис?
И он герой. Женился на любимой девушке, защищал своё отечество от захватчиков, боролся
за мирную жизнь своего народа.
Ах, дедушка, ты,
наверно, был бы очень рад, что я выбрала тему своей диссертации благодаря твоей удивительной
истории…
Июнь 2008г., Козъятагы
[1] Узо — крепкий алкогольный напиток, производимый в Греции; в Турции более известен
как ракы.
[2] Урумский язык — язык урумов (греко-татар), близкий к крымско-татарскому.
[3] Караджаова, или, по-гречески, Моглена - историко-географическая область в
Эгейской Македонии (Греция).
[4] Речь идёт о государственном перевороте в Греции в 1967г., который привёл к
установлению диктатуры.
